Краткое содержание последний срок, Последний срок [1/8]
Но колхоз в селе разваливается, люди уезжают в город, некому кормить и выращивать скот. Тоже деревянное такое название. Игрень много таскал, да не сдюжил. Одна Варвара заглянет, когда картошки или еще чего надо. Дочери знают об этом по запотевшему зеркалу, поднесенному к губам матери.
Одна матушка на всех, и вот. Варвара обиделась: — Ты прямо как неродной! Все с подковырочкой. Все хочешь из меня дуру сделать. А я не дурней тебя, можешь не подковыривать. Чего это ты взъелась? Люся тихонько спросила у Нади: — У вас швейная машинка есть? Давно уже не открывала. Придется здесь.
Потом, когда лягут, тут, в кухне, и устроюсь. Перед тем как укладываться, сошлись опять возле матери, чтобы знать, с чем ложиться. Люся попробовала найти пульс и кое-как нащупала его — чуть живой. Михаил не утерпел и подергал мать за плечо, и тогда вдруг услыхали, как откуда-то изнутри, донесся стон не стон, храп не храп, будто и не материн вовсе, чужой, будто, занятая своим делом, огрызнулась смерть. На Михаила зашикали, но от этого звука сделалось всем не по себе, даже Нинка полезла к Наде, присмирела.
Стали укладываться. Изба была большая, но по-деревенски перегорожена всего на две половины: в одной лежала старуха, в другой спала Михайлова семья. Надя себе и Михаилу постелила на полу, а свою кровать отдала Люсе. Для Варвары нашлась раскладушка, которую поставили на старухиной половине, чтобы Варвара присматривала за матерью. Там же собирались положить на пол Илью, но он захотел спать в бане; баня у Михаила была чистая, без сажи и прелого духа, и стояла в ограде.
Илье дали доху и фуфайки под низ, а наверх ватное одеяло, и он ушел, сказав, чтобы в случае чего будили.
Электричество у старухи выключили, зажгли лампу. Решили держать свет всю ночь, только убавили фитиль. Надя достала машинку, поставила ее на тот же стол, за которым сидели, и Люся сначала испробовала ее ход на тряпке.
Машинка шила хорошо. Неизвестно еще, какая сегодня будет ночь. Надя ушла. Ее о чем-то спросил Михаил, она что-то ответила — все шепотом. Застрекотала машинка, и Люся сама испугалась, выпустила ручку — до того громким, как стрельба, показался ее стук.
На него тут же пришлепала напуганная Варвара. Увидев Люсю, чуть остыла: — Слава тебе, господи! Думаю, кто тут такой. Прямо всю затрясло. Че это тебе приспичило? Люся не ответила, шила. Я вот посижу возле тебя маленько и уйду. Мешать не буду. Варвара придвинула табуретку, пристроилась сбоку. Она так и не разделась, только отцепила чулки, и они стянутой кожей, болтались ниже колен. Где-то на реке отдаленно и сдавленно гуднул пароход, потом еще и еще. Варвара подняла голову, прислушиваясь, от напряжения сморщилась: — Че это он кричит?
Сигналы кому-то подает. Прямо всю перевернуло. Она еще посидела и нехотя поднялась: — Пойду. Ты долго здесь будешь? Чует мое сердце: не к добру это. Она ушла, но скоро воротилась, пугая Люсю, прислонилась к стенке.
Иди посмотри. Люся не поверила, но сказать, что не верит, не смогла, пошла к матери. Она держала ее руку, но слышала за своей спиной только тяжелое, со свистом, дыхание Варвары: и-а, и-а, и-а. Пришлось отогнать ее, и лишь тогда, и то не сразу, до Люси донеслись, угадываясь, будто за много-много километров, совсем тихие, теряющиеся толчки.
Ей показалось, что с прошлого раза они стали еще слабей и шли не подряд, а через один. Разве мне теперь до сна? Все буду думать, как да что.
Лучше я возле тебя посижу. Она опять пристроилась рядом, вздыхая, трогала материал, смотрела, как Люся шьет. Оно же на тебя не полезет. У меня девка уж с тебя вымахала. На нее как раз будет. Есть у нее платьишки, да уж все поизносились.
А девке, известно, пофорсить охота. В дождь когда выйти. В цветастом не пойдешь. Люся пообещала: — Уезжать буду, отдам. Когда замолчали и Люся остановила машинку, стало слышно, как кто-то храпит на Михайловой половине. Варвара насторожилась: — Кто бы это? Нашел время. Прямо ни стыда, ни совести у людей. Сын родной называется. Я одна боюсь. Старуха была все так же: жива и не жива. Все умерло в ней, и только сердце, разогнавшись за долгую жизнь, продолжало шевелиться.
Но видно было: совсем-совсем мало осталось ему держаться.
Может, только до утра. Пока Люся шила, Варвара так и не легла.
И то потом Люсе пришлось уступить ей свою кровать, а самой ложиться на раскладушку — иначе Варвара все равно не дала бы ей уснуть. Утробно кричали по деревне коровы, горланили петухи, коротко и приглушенно, будто рыба плещет в воде, доносились людские звуки — все в белой, моросящей зге, в которой только себя и видать.
Светало теперь и без того поздно, а тут еще этот туман украл утро, заставил тыкаться наугад. Первой в старухиной избе поднялась Надя.
До недавней поры ее постоянно будила, услыхав корову, свекровь, и Надя, если она даже не спала, все равно начинала утро только после того, как ее позовет из своей кровати старуха. Вот и сейчас она встала не сразу, а по привычке подождала старухиного голоса, хоть и знала, что его не будет.
Его и не было, зато, надсажаясь, кричала недоеная корова, и Наде пришлось подняться. Все время помня о старухе и боясь узнать, умерла она или не умерла, Надя неслышно оделась и крадучись вышла из избы, в сенях сняла с гвоздя подойник.
Следом за ней тут же поднялась привыкшая рано вставать Варвара. Она увидела, что Нади нет, а все остальные спят, и кряду раз пять громко и тяжело вздохнула, оканчивая вздохи протяжным стоном, чтобы разбудить Михаила, который спал на полу. Но он даже не пошевелился. Тогда Варвара вздохнула для себя и сама не заметила, что вздохнула; ей стало страшновато в доме, где всех живых будто заговорили сном.
Стараясь кому-то не выдать себя, она тихонько, с опаской, прошла ко второй половине, где лежала старуха, и в дверях остановилась. Дверей в избе, кроме входной, не было, а был только дверной проем — в нем Варвара и встала, боязливо заглядывая в полутемную комнату. Старухиного лица она не увидала, оно было загорожено спинкой кровати, но что-то — живое или уже мертвое — находилось под одеялом, а пройти вперед, поглядеть Варвара не осмелилась и подалась обратно, думая, что сначала надо сходить на двор, чтобы не бегать после, когда будет не до того.
С улицы Варвара и Надя воротились вместе; Надя принялась в кухне процеживать через марлю молоко, Варвара топталась тут же, заходила то с одного боку, то с другого. На столе по-прежнему стояла машинка, оставшаяся после Люси, и Надя шепотом спросила: — Сшила она вчера, нет?
Прямо не могу. Молоко вынесу. Как привязанная, Варвара пошла за Надей в сени, потом еще раз, потому что одна банка осталась, а Варваре прихватить ее было не в ум, так и моталась туда-обратно ни с чем. Наконец Надя освободилась, вытерла о тряпку руки и первая зашла на старухину половину.
Люся спала, и было видно, что она спит, про старуху сказать это никто бы не взялся. Надя взглянула на свекровь и скорей отвела глаза, а Варвара и посмотреть испугалась, стала теребить Люсю. Люся проснулась сразу и сразу вскочила, раскладушка от ее толчков отъехала в сторону. Варвара приготовилась плакать: — Не знаю. Сама не знаю. Ты погляди. Приходя в себя, Люся пригладила руками волосы, надела халат, лежавший рядом на табуретке, и подошла к матери.
Уже научившись распознавать жизнь, она подняла старухину руку и тут же уронила ее, отшатнулась: старуха вдруг тонко и жалобно простонала и опять застыла. Варвара запричитала: — Матушка ты моя, матушка-а!
Да открой же ты свои глазыньки-и! Прибежал в кальсонах Михаил, спросонья не понял: — Отмаялась? Ох, мать, мать Надо телеграмму Володьке отбить.
Люся, нащупав у матери пульс, облегченно сказала: — Жива. Иди на улицу — Нинку еще разбудишь! Завела свою гармонь. Сама она еще до еды, пока Надя жарила картошку, села заметывать на новом платье петли и пришивать пуговицы, которые тоже привезла с собой из города. Варвара со слезами пошла в баню, растолкала Илью: — Живая наша матушка, живая.
Он заворчал: — Живая — так зачем будишь? А то в рань такую. Это туман. Туман держался долго, до одиннадцатого часа, пока не нашлась какая-то сила, которая подняла его вверх. Сразу ударило солнце, еще ядреное, яркое с лета, и вся местность повеселела, радостно натянулась. Пошел сентябрь, но осенью еще и не пахло, даже картофельная ботва в огородах была зеленой, а в лесу только кое-где виднелись коричневые подпалины, будто прихватило солнцем в жаркий день.
В последние годы лето и осень как бы поменялись местами: в июне, в июле льют дожди, а потом до самого Покрова стоит красное вёдро, которое и хорошо, что вёдро, да плохо, что не в свое время. Вот и гадай теперь бабы, когда копать картошку: по старым срокам оно вроде бы и пора, и охота, пока стоит погода, дать картошке как следует налиться — какой там летом был налив, когда она, как рыба, плавала в воде. Если подождать, вдруг опять зарядит ненастье — попробуй ее потом из грязи выколупывать.
И хочется и колется, никто не знает, где найдешь, где потеряешь. Так же и с сенокосом: один свалил траву по старинке и сгноил ее всю под дождем, другой пропьянствовал, не вышел, как собирался, и выгадал. Погода и та стала путаться, как выжившая из ума старуха, забывать, что за чем идет. Люди говорят, что это от морей, которых понаделали чуть не на каждой реке. Наутро Надя изжарила свежую, только что подкопанную картошку и к ней в глубокой чашке поставила соленые рыжики, при виде которых Люся ахнула: — Рыжики!
Самые настоящие рыжики! Я уже забыла, что они еще на свете есть — сто лет не ела. Даже не верится. Вот если бы к рыжикам да еще бы что-нибудь — это ага! А так это только переводить их. Надя, покрасневшая, обрадованная тем, что угодила гостям, объясняла: — Я вчера и хотела достать, да думаю, не усолели, я ведь их недавно совсем и поставила. А утром полезла, стала пробовать — вроде ниче.
Думаю, дай достану, может, кому в охотку придутся. Кушайте, если нравятся. Собирать-то никак и некому. Люди таскают, каждый день вижу, а у меня все руки не доходят, то одно, то другое. В это лето всего два раза и сбегала, и то где поближе. Я с ней как-то пошла, она еще совсем девчонкой была, а не успела я оглянуться, у нее уже полное ведро. Спрашиваю: «Ты где их взяла? Я говорю: «Ты их, наверное, заранее нарвала и где-нибудь спрятала, чтобы мне доказать».
Она обиделась, ушла от меня. Так, поодиночке, и домой вернулись, она с полным ведром, а у меня только-только дно прикрыло. Все помнила. Она и меня с собой таскала. Мне что: скорей бы нарвать, что попадет, да домой. А она увидит, если я маленький сорвал, — ну на меня! Один раз разодрались в лесу. Я сам-то больше любил подосиновики собирать — быстрей, они все больше гнездами растут.
Там какое-то болото было, а лук рос на кочках. Все вымокнем, вымажемся, пока нарвем,— даже смотреть смешно. Мешки сложим на сухом месте и прыгаем с кочки на кочку. И еще соревновались, кто больше нарвет, даже воровали друг у друга.
А за чесноком плавали на остров, там же, напротив Верхней речки Там еще косили для колхоза, вся деревня туда переезжала во время сенокоса.
Помню, как я гребла: жарко, пауки жалят, сено лезет в волосы, под одежду Все равно у них какое-то другое название, это здесь так зовут. А для себя мы косили на другом острове Тоже деревянное такое название. А сколько смородины было на нем! Ешь, ешь, потом даже язык болит, все зубы отобьешь. Первой приехала старшая Варвара, вслед за ней объявились «городские — Илья и Люся» , и все ждали Татьяну из Киева.
Мать была очень плоха, и Варвара стала оплакивать ее еще при жизни, а Люся села за шитье траурных нарядов. Понимая, что в день получки в магазине не будет водки, братья предусмотрительно решили купить алкоголь на похороны матери — не меньше одного ящика, ведь «полдеревни придет». Неожиданно для всех Анна открыла веки, поименно назвала собравшихся возле нее детей. Узнав, что Татьяна еще не приехала, женщина вновь впала в забытье. Радость от того, что она видит «своих ребят, не давала ей отдохнуть, билась в лицо, шевелила руки, грудь, забивала горло».
Анна была очень слаба, ей трудно было говорить, и она только с любовью смотрела на детей — «жадно, торопливо, словно навеки впитывая в себя каждое лицо».
Поправляя матери постель, Люся заметила, что она спит на грязных, давно не стиранных простынях. Она стала выговаривать Михаилу за такое безразличие, не заметив, как густо «залилась краской Надя» — жена брата. На что Анна принялась защищать невестку, которая все это время терпеливо ухаживала за ней. Женщина призналась, что гораздо тяжелее ей приходилось с Михаилом, когда тот выпьет, а в таком состоянии он бывал регулярно. Люся пообещала поговорить с братом.
На следующее утро Анна попыталась самостоятельно сесть, и это у нее получилось. На рассвете к ней притопала Нинка — малолетняя дочь Михаила — и пригрелась возле бабушки. Анна попросила Варвару, которой приснился дурной сон, сбегать к Миронихе — старушке-соседке — и проведать ее. Проснулся Михаил, который намедни с Ильей выпил три бутылки водки. С похмелья он испугался, что они с братом выпили весь ящик, но, заглянув в кладовку, Михаил «счастливо сморщился» — нетронутые бутылки были на месте.
Предусмотрительно спрятав одну бутылку водки в курятнике, Михаил разбудил брата, и они принялись жаловаться друг другу на то, как тяжело с возрастом бороться с похмельем. Впрочем, это не помешало братьям, пока их не видят женщины, распить бутылку водки еще до завтрака. Алкоголь развязал языки собутыльникам, и они стали сокрушаться, что мать вовремя не померла, когда «все собрались, приготовились». Поразмыслив, Люся решила пойти прогуляться в лес.
Ей «не хотелось никого видеть, ни с кем разговаривать — ни жалеть, ни подбадривать». Вглядываясь в знакомые пейзажи, Люся вспоминала свое беспечное детство, юность — «как странно и как далеко это было, будто и не с ней». Наконец она дошла до поля, которое и было целью ее прогулки. Однажды в голодное послевоенное время Люсю отправили бороновать это поле, выделив изможденного тяжелой работой и вечным недоеданием жеребца Игреньку. Во время работы он неожиданно упал и так и не смог подняться.
От страха Люся принялась бить коня, а после побежала за матерью. Узнав о беде, Анна тотчас примчалась на помощь Игреньке.
С ласковой настойчивостью она помогла подняться жеребцу, который понимал ее с полуслова. Тем и спасла его от верной смерти.
Гуляя «по местам, которыми ярче всего была отмечена ее прежняя деревенская жизнь» , Люся отчетливо поняла, что многое забыла и многое ушло безвозвратно….
Анну навестила ее давняя подружка — живая и непоседливая Мирониха, которая всегда с удовольствием подтрунивала над своей соседкой.
Они с удовольствием обсудили все деревенские сплетни. Глядя на Анну, Мирониха думала о том, «что хорошо бы им со старухой умереть в один час, чтобы никому не оставаться на потом». Михаил с Ильей ушли в глубокий запой.
- Портрет Гоголь Кратко
- Робин Гуд Краткое Содержание По Главам
- Черный Обелиск Ремарк Кратко
- Биография М Ю Лермонтова Кратко
- Бесприданница Островский Краткое Содержание
- Творчество Чуковского Кратко
- Куст Сирени Куприн Краткое Содержание
- Содержание Меди В Кофе
- Принц Гарри И Меган Последние Новости
- Сообщение О Бажове Кратко
