Кто такие проходчики
Поскорее бы замуж выскочить за преуспевающего в жизни жениха и воспользоваться своей эмансипацией. Когда Кульков был всего лишь секретарем участка, а не шахты. Образование Работа в России и мире Профессия шахтер.
Глазок коногонки держал в руке и шарил им по боковинам выработки, будто что-то искал. Он всегда делал так, и каждый раз его спецовка издавала звук трущихся друг о друга кирпичей, все в бригаде знали об этом, вначале подсмеивались, потом привыкли — такая уж у человека походка. Ростом Иван был невелик, но суетлив и задирист. Сзади двигались еще три ярких луча.
Свежезаряженные аккумуляторы калили лампочки на всю мощь. Справа шел Кошкарев. Его тоже можно было безошибочно узнать на расстоянии видимости луча коногонки. Он и на поверхности ходил низко опустив голову, но там это, как ни странно, не так бросалось в глаза, как здесь, в шахте. Съехавшая на лоб каска с глазком светильника высвечивала впереди четкий крут, и казалось: Кошкарев, идя по штреку, только тем и занят, что изо всех сил старается догнать убегающий светляк и наступить на него.
Над Гаврилой подшучивали. Тот ладошками свет в кучу сгребает, а ты ногами затоптать норовишь». В цирке светло, тепло и мухи не кусают, а тут без божьей помощи лоб расшибить можно», — полушутя, полусерьезно отговаривался шахтер. Чуть сзади конечно же мерцала коногонка Чернышева. Ее свет так же спокоен, уравновешен, как и он сам. Светит нацеленно, ровно, не мельтешит зря по сторонам, не обращает внимания на мелочи, сосредоточена на главном.
Четвертым был, вероятно, Гриша Ефимов, недавний пэтэушник с длинной, как у гуся, шеей. В его походке было что-то прыгающее, будто шел он по батуту или, дергаясь на своем оркестрантском стульчике, отмерял шаги в такт ударам по здоровенному белому барабану. Пусть быстренько на другом участке отпалит, а потому нас… — Другой его участок у черта на куличках, на Восточном крыле. Может, ты ему поможешь таскать шестьдесят килограммов аммонита туда-сюда?! Шахтер… — он презрительно сплюнул.
Помощник нашелся! Чтобы носить по шахте взрывчатку, нужно иметь специальное разрешение. Первому попавшемуся охламону не доверят. Сменщики раздевались, примеряли инструменты, готовились к работе. Хорошим, ведренным будет. На небе ни облачка, и птицы летят стая за стаей, на юг, стало быть, кочуют. Красота… Так что поспешайте. Проходчики медленно, с трудом переставляя непомерно отяжелевшие ноги, шли по штреку к стволу. Они были похожи на людей, преодолевших мучительно трудную дорогу, в конце которой ожидали встретить что-то радостное, утешительное, но обманулись в своих надеждах, и усталость со всей беспощадностью навалилась на их изнуренные, изошедшие потом тела.
Громко звоня колоколом, промчался мимо состав порожняка. Все четверо инстинктивно прижались к боковым затяжкам, пропустили поезд и, ни словом не обмолвившись, пошли дальше. Встретилась группа добычников. Все белолицые, пахнущие свежим воздухом осени.
По докладам третьей смены они наверняка знали: струг идет как часы, успевай отгружать уголь. Работенка предстояла горячая, руки чесались. Шахтеры спешили. Около ствола толпилась группа горняков, ждали клеть. На усталых черных лицах белели только зубы да белки глаз.
Умаялись хлопцы в ночную смену. По стенкам ствола ручейками бежала вода, густой капелью булькала внизу. В хитросплетении ферм, канатов, полозьев свистел ветер, разбойным напором врывался в околоствольный двор, трепал взмокшие от пота шахтерские спецовки, шуршащими струями растекался по сторонам. На кровле, у пульта стволового, маятником билась лампочка, заключенная в толстый стеклянный колпак, крест-накрест перепоясанная железным каркасом, и тени людей, стоявших неподалеку, беспорядочно шарахались из стороны в сторону по тесному пространству двора, и казалось, что мечутся они не потому, что качается лампочка, а сшибает их и треплет упругая вентиляционная струя, пытается оторвать, закрутить и утащить невесть куда, в чернеющие провалы горных выработок.
Клеть почему-то задерживалась на верхней приемной площадке, и стволовой, низкорослый сердитый человечек, облаченный в блестящую от воды прорезиненную спецовку с капюшоном, энергично колотил по рычагу телефонного аппарата и до хрипоты в голосе что-то кричал в трубку, вызывая дежурного с поверхности. Струя рвала на нем капюшон, била по телефонной трубке, и он, кривя лицо, с ожесточением отбрасывал его в сторону, будто капюшон был чужой, опротивевший и ненужный.
Наконец ему надоело воевать со своей водозащитной фатой, он повернулся лицом к воздушному потоку, но теперь струя срывала с трубки слова, которые он силился прокричать, и на поверхности его не слышали. Струя была не холодной, но свежей и влажной. Взмокшие спины ребят остывали. Хотелось есть, курить, поскорее добраться до общежития и плюхнуться в мягкую постель.
Вадим стоял рядом с Виктором, ветер бил им в грудь, обвевал лица, и, несмотря на усталость, друзья были наполнены какой-то спокойной, тихой гордостью, что закончилась еще одна подземная смена, прожит короткий, но насыщенный трудом отрезок жизни, и они хоть на малую толику, но уже не те, что были вчера, потому что на незримые миллиметры подвинулись к понятию того, зачем они живут в этом мире. Грохнув о цапфы, пришла наконец клеть. Диспетчер на поверхности явно самовольничал, нарушал ПБ — правила безопасности и во время подъема людей решил опустить в шахту лес.
Вот почему нервничал стволовой и задерживалась клеть. Шахтер, торопясь, открыл дверки, включил толкач, выкатил вагонетку с крепежным лесом и заспешил еще больше. Ее же, проклятую, немедленно качнуть нужно.
За грудки трясут — давай порожняк. А где он? Вот стоит, породой забит. Поживее, братцы. Клеть дернулась, канаты задрожали, напряглись, как струны, вверху что-то ухнуло, засвиристело, и в следующее мгновенье шахтеры ощутили привычную тяжесть в теле, как будто в жилы им плеснули свинца и он придавил их к полу, да так, что согнулись колени, отяжелели реки глаз, отвисли щеки, сдавило грудь. Клеть стремительно рванулась вверх, на семисотметровую высоту, неся их к поверхности, к земным тропинкам, застланным осенним листопадом, навстречу восходящему солнцу.
Он сам не знал отчего. В нем поселялось какое-то беспокойное чувство, почти физическое ощущение приближающейся беды. Страха за здоровье или саму жизнь не было. Он даже не думал об этом. Но томительное ожидание изменений в жизни, против которых надо бороться, становилось невыносимым. В шахте Дербеневу было немного лучше. А здесь, на поверхности, пространство казалось непостижимо огромным, загадочным, таящим в себе необъяснимую опасность. Это раздражало и пугало.
И отчаянная яркость солнца, и пронзительная синь бесконечно высокого неба казались обманчивыми, и было достаточно какого-то неуловимого движения, чтобы все вдруг изменилось.
Поползут черные тучи, заполнят окружающий мир мокрым, липким хаосом и слякотью. И тут непременно что-то изменится в его судьбе. Так было в детстве, потом в юности и обязательно случится в зрелые годы.
И вот это письмо от сестры. Оно было коротким, Борис перечитывал его несколько раз, стараясь понять что-то недосказанное, но подразумеваемое между строк. Упорхнул Вася-Василек. Что ж, не мы первые, не мы последние. Жизнь, она такая… Кому босичком по мягкой травке, а кому по грязище в кандалах. И ты от нас далеко». Тогда, перечитывая письмо, Борис вспомнил не сестру, нет.
Он смотрел на исписанную страничку, а в голове вдруг с поразительной четкостью всплыл тот дождливый осенний день, неистовый стук в дверь, обезумевший вскрик Оли и то, как он, в майке и комнатных тапочках, бежал сквозь колкие, холодные струи, разбрызгивая лужи, и там, далеко впереди, басили длинные и заунывные гудки. Их было двое, и лежали они рядом — в грязных спецовках, с измазанными углем лицами, только без касок, и Борис сразу узнал отца, но ни на капельку не поверил, что он мертв.
Ему показалось — более того, он был уверен, что оба шахтера встанут, привычно отряхнутся и, улыбаясь, скажут: ну, хватит, хлопцы, пошутили, а теперь по домам, чего зря толпиться. Но шли секунды, минуты, а они бездыханно лежали, устремив подбородки вверх. А дождь, не переставая, сек по грязным лицам погибших, ручьями тек по слипшимся волосам, и лица под струями дождя начинали белеть, в голове у Бориса шумело и кто-то настойчивым голосом твердил: так нельзя, так не положено.
Ему показалось, что говорит это он сам, но подойти к отцу и прикрыть ему лицо боялся. И все вокруг отупело смотрели на этих двоих, будто замерли, приросли к земле. Шахтеры отравились в нарезной печке от внезапного выброса газа.
В тот год Борис закончил восемь классов, а Ольга перешла в третий. Не увидел отец аттестата зрелости сына, не порадовался его успехам и, наверное, при жизни не предполагал, что Борис пойдет по его трудному, так трагически закончившемуся шахтерскому пути.
Ну, ничего, только не болей, лисенок. Действительно, не ты первая, не ты последняя…» Михеичев, шурша болоньей, приблизился к Дербеневу. Пять лет лямку в институте тянул и… простым проходчиком… — Вы сами всю жизнь в проходке работаете и ничего, не жалуетесь. А что получается на деле? Чтобы вкалывать простым рабочим, институтского образования не требуется. Мимо них, играя солнечными бликами, промчалась белая «Волга».
За рулем сидел главный инженер. Проходчики посторонились на обочину, а потом вновь развернутым строем зашагали по асфальту. Надо уметь вышибать план, и ничего больше. Все твои сопроматы, начерталки, трехэтажные формулы, из-за которых ты психом стал, коту под хвост выброси. Не надо. Я, например, без образования, всего этого сделать не могу, хоть убей. Дербенев посмотрел на Михеичева.
Хитрит старик или действительно не понимает, о чем речь? Уголь… С людьми работать. С живыми, капризными, чересчур грамотными. Как раз этому-то в институтских аудиториях не учат. Не хотят или не могут. Чтобы взаимодействие имели. Где, какую, как повыгоднее поставить. Дак и машины эти знать и понимать надобно. А они вон какие сегодня! Одна хитрее другой. Разве можно ее сразу, без образования постичь? А если их на участке уйма?
Дак и любой конструктор-изобретатель не сразу с карандашиком за стол уселся. Как он, сможет конструировать, если шахтных условий не знает, если душу тех, кто на этих машинах должен работать, не поймет?
Опять удивился Борис и никак не мог уяснить себе, куда клонит бригадир. Его величество рабочий класс, с дипломом, с квалификацией! Может, я сплю и во сне… — Не пыжься, лапочка, не тяни из себя жилы, — насмешливо оборвал его Дербенев. Ты сколько сейчас зарабатываешь? А горный мастер сколько? Двести двадцать рублей минус подоходный и бездетный, прибавь к этому комсомольские, профсоюзные взносы, присовокупь плату за общежитие… Чистыми выходит сто семьдесят рэ.
А если у человека семья? Положение в обществе? Ради чего ты спускаешься в погреб и вкалываешь, как скаженный? Хотя не маленький, сам должен видеть и соображать. Физически ты ненамного больше горного мастера вкалываешь. Машины за тебя управляются.
А мастер за смену разов пять на пузе по лаве прошвырнется и выжимай его, как поролоновую мочалку, и мыло с него капает… Так что… Для чего ты идешь в шахту? Смотрите, девочки, какой я отчаянный, под землей шастаю, падайте к ногам! Ради Почетной грамоты? Ответь тогда мне на такой вопрос: с завтрашнего дня, за каждую отработанную смену, тебе, в торжественной обстановке, будут вручать грамоты и ни копейки денег. На руках тебя будут под оркестр от койки до забоя носить, свежими розами дорогу устилать, но заметь — ни копейки денег.
Через пару недель на твоих штанах дырки на заднице образуются, кишки ссохнутся, потому как задарма тебя кормить никто не станет.
И так дармоедов развелось хоть пруд пруди. Что дальше? Ребенку понятно: без денег прожить пока нельзя. Пока… — нажал он на последнее слово, — каждому и славы хочется, и одеться покрасивее, и пожрать по-вкуснее. Целый вагон. Борис безразлично махнул рукой. Купишь машину? Сто костюмов? Стереофонический магнитофон? Цветной телевизор? Дальше что? Славу на эти деньги купишь? А уважение людей? Ощущение, что ты не трын-трава, а что-то можешь в жизни совершить, за деньги приобретешь?
Видать, толковый мужик попался. Ради чего будешь жить? К чему стремиться? Я и тремястами обойдусь. Но почему я, как мальчик на побегушках, в горных мастерах маяться должен? Физически вкалывать не меньше простого рабочего, а получать половину? За что? За то, что диплом инженера имею? Да и не только говорят, на деле видно, вон сколько новой техники, — вступил в разговор Михеичев. Создать машину — это еще не все. Ее научить работать надо. Некоторое время шли молча.
От соседней шахты наискосок к балке пылил самосвал, и солнце брызгало от его стекол светло-малиновыми бликами. Навстречу проходчикам зачастили люди. Шли аппаратчики или, как их называли — управленцы: работники бухгалтерии, планового отдела, преимущественно женщины.
Витька увидел ее сразу, ту, черноглазую, что обожгла взглядом у автобусной остановки. Он опустил голову, боясь встретиться с ее глазами, потом быстро поднял и покраснел. Женщины прошли. Тропинин немного отстал и дважды украдкой оглянулся. На ней была серая юбка и коричневый жакет.
Темные волосы, собранные в небольшой жгут, игрушечной короной венчали голову. Дорога опять опустела. Самосвал скрылся за посадкой, и над оранжевой листвой увядающих деревьев вилось облачко пыли. Человек он был замкнутый. Ни своими горестями, ни радостями не привык и не любил делиться. Все нес в себе, считая это единственно правильной линией поведения. Иногда сомневался, начинал оправдывать самого себя перед собой же за эту замкнутость и скрытность перед людьми, как щитом прикрываясь услышанной однажды от кого-то фразой: «Кому нужны чужие радости и горе, в этом мире всяк сам по себе».
У каждого своих забот хватает, и лезть в душу, прибавлять огорчений, по крайней мере, жестоко и нетактично. Так думал и верил в это Борис. Жалости к собственной персоне он не терпел.
И вот теперь мысленно клял себя за то, что ввязался в этот никому не нужный спор. Доказать ничего не доказал, да им и не докажешь, просто незачем доказывать. В дальнем конце поселка, над школой, висели облака и сверкали в лучах солнца ослепительной белизной. Облака располагались слоями друг над другом и до удивления были похожи на крутой разлом пласта фантастически белого антрацита.
Слои растягивались, расползались вширь, хрустальный уголь крошился, на нем появлялись голубые трещины. В местах этих изломов и над ними клубилась серебристая пыль, но не оседала вниз, на белый пласт, а легкой дымкой таяла в небе. Облако делалось все тоньше и длиннее и походило уже на гигантский меч. Справа, из-за терриконов соседней шахты, огромной ватной горой, беспорядочно клубясь, катилась сизая туча. Было непонятно, откуда она взялась и какая сила гонит ее, взлохмаченную, злую, навстречу этой — тихой и чистой.
Еще минута — и они обнимутся, схлестнутся, смешаются и закружатся в донецкой выси, то ли в радостном танце, то ли в мучительной схватке. Тропинин увидел это одним взглядом, и все его существо наполнилось смешанным чувством удивления и восхищения. Открылось вдруг что-то новое, непонятное, будто спал он до этого момента и ничего не видел вокруг себя, не чувствовал, а теперь его разбудили и показали такое, что объяснило ему весь смысл рождения и бытия на этой земле.
Клубящаяся гора, кружась, накренилась, будто наткнулась на что-то твердое, тяжко осела одним боком на острие меча, застопорилась, и тогда белоснежное лезвие вонзилось в сизую вату, скрылось наполовину, потом вздрогнуло и, влекомое мутной круговертью, разломилось пополам, осыпая искрящимися брызгами и разбойную тучу, и небо вокруг себя.
Искры же погасли в сизой пучине, будто костер, щедро залитый водой. Туча замедлила бег, словно пережевывала своей серой мутью хрустальный пласт и, растворяя в себе его сияющую белизну, медленно поплыла вдаль, за поселок, удовлетворенно клубясь горбатыми глыбами.
Вслед за первым облаком из-за горизонта показалась целая гряда других. Все они были темными, наливались свинцовой тяжестью, плыли навстречу солнцу, и Виктор с сожалением подумал, что, наверное, к полудню они закроют все небо, а к началу их смены пойдет дождь.
Потом их будет много — нудных, холодных дождей, но этот явится первым, и, наверное, не таким уж нудным, и наверняка не холодным, и напомнит тот, благостный, еще не летний, но уже и не весенний, напомнит весну во всех ее запахах и цветении, но он, Витька, вряд ли испытает такое ощущение сегодня, потому что в это время будет глубоко под землей, в шахте. Ему подумалось о том, что, наверное, не обратил бы внимания на эти облака, не будь он шахтером, не зная о чувстве стесненного пространства и висящей над головой каменной толщи планеты.
Проходчики степенно шли по поселку. Из раскрытой форточки на первом этаже вкусно несло запахом жареной картошки. Вадим шумно потянул носом, сладко причмокнул губами. Сверкая никелированными частями, на большой скорости прокатила «Ява».
В голубом шлеме с лихо нарисованными стрелами по бокам, слегка пригнувшись за рулем, сидел Игорь Малахов, которого земляки за звонкий и в общем-то приятный голос прозвали Карузой. Обгоняя шахтеров, с ранцами за плечами, с пузатыми портфелями в руках, стайками и в одиночку спешили школьники. Воздух наполнился звонкими голосами, мальчишки и девчонки перебивали друг друга, спорили о прическах, газовых зажигалках, о кино и хоккее. Вверху, в самой выси, продолжали густеть облака.
Курили все разом с какой-то обреченной жадностью, будто каждая затяжка была последней в их жизни или, по крайней мере, они заключили жестокое пари: кто меньше всех выкурит — тому голову с плеч.
Директор шахты, тощий, изможденный человек с желтым осунувшимся лицом, вытирал платком шею, крутил чубатой головой, будто хотел освободить ее из тесных объятий воротника, и болезненно морщил лицо. Станислав Александрович, главный инженер шахты, седой мужчина средних лет, с аскетическим лицом, на котором блестели маленькие глаза, придававшие взгляду сверлящую пронзительность, беспокойно ерзал в кресле.
Казалось, он вот-вот вскочит, грохнет кулаком по столу и задаст такой разгон, какого еще никто не видывал. А повод для этого действительно был. На западном бремсберге, самой ответственной и напряженной горной выработке, по которой текла добыча всего крыла и поступал весь груз со всеми необходимыми материалами для лав и проходческих забоев, на этой артерии-кормилице произошло ЧП. Многотонный состав породы, сорвавшись с каната, с сумасшедшей скоростью ринулся вниз, сметая все, что попадалось на пути.
Вагоны сошли с рельсов, перевернулись и, влекомые собственной тяжестью, кубарем катились вниз. Ломались стойки, ухала освобожденная от крепи порода, металл и камень свились в невообразимой круговерти, в какой-то дьявольской пляске, остановить которую было выше человеческих сил.
Зловещий «орел» делал свое недоброе дело. В пяти местах были выбиты арки крепления, там образовались непролазные завалы. Рельсовый путь был разворочен будто взрывом. Мащенко перестал вытирать шею, поднялся с кресла, подошел к окну.
Главный стукнул ладонью по столу, резко встал, сунул руки в карманы, шагнул по кабинету. Твою репутацию? Обвалы без человеческих жертв спасатели не разбирают. Это не их функция. Самим выкручиваться надо. Будь оно трижды проклято! Никто не понял, что означает это «трижды проклятое оно». Может, посоветуешь, как увеличить производительность струга? Дождешься ее от этого Мефистофеля!
Это меня не касается. Ты мне обеспечь безаварийную работу транспорта. Где начальник ВТБ? Директор недолюбливал начальника участка безопасности. Слишком часто им приходилось встречаться, и встречи эти, как правило, происходили в конфликтных ситуациях.
Такова уж была должность у Игнатова — самая что ни на есть каверзная и скандальная на шахте. ПБ — свод правил техники безопасности — суровый закон жизни и работы под землей.
Малейшее отклонение от этих правил, а тем более нарушение их грозит очень серьезными последствиями. Надзор за пунктуальным соблюдением правил безопасности каждым рабочим, как и руководителем любого звена, возлагался на участок ВТБ во главе с начальником, горным инженером Сергеем Сергеевичем Игнатовым. Был он молод, энергичен, вспыльчив, но трудолюбив и честен по высшей мерке этих человеческих качеств.
Игнатов ерзнул на стуле, погладил вспотевшую лысину. Пощады не будет». Фактически его участок не был виновен в случившемся. Но… кто же ее определит, эту грань ответственности? Сейчас все пойдет по пословице: лес рубят — щепки летят.
Что от этого изменится? Я виноват, или Когут, или главный механик, роли большой сейчас не играет. Завалы расчищать нужно, а виновника в спокойной обстановке отыскать».
Сергей Сергеевич достал платок, тщательно вытер лысину. У сидевшего рядом начальника участка Плотникова по полным щекам обильно тек пот. Он не вытирал его и, почти беспрестанно жмуря глаза и выпячивая губы, сосал сигарету. Сигарета, как нарочно, была вонючей, с густым едким дымом. Ты-то наверняка не виноват», — подумал Игнатов и отмахнулся от облака дыма. Секретарь шахтного комитета комсомола сидел напротив Сергея Сергеевича и, очевидно подражая главному, пытался тоже сверлить окружающих взглядом.
У него это плохо получалось, как в неотрепетированном школьном спектакле, но он не догадывался об этом и старался вовсю. Кулькова первый раз пригласили на важное совещание, и он был горд этим.
Встречаясь взглядом с главным инженером или с директором, Кульков сразу как-то сникал, острый его носик еще больше заострялся, будто сам, против воли хозяина, тянулся к начальству, и все лицо выражало сплошную готовность к услуге. К немедленной. Таким он казался внешне и, по-видимому, внешность точно отражала его внутреннее содержание. Игнатов покосился на него и почувствовал какую-то неловкость, будто в порядочном обществе сидел перед ним неприлично одетый человек или того хуже — совсем голый.
А чего добираться? Не любит директор меня. Может, придется подыскать другую работу, на соседней шахте? В Первой западной лаве, на участке Плотникова непозволительно далеко отстала подрывка вентиляционного штрека. У бригад пошел большой уголь, и о штреке на время забыли. Руки, как говорится, не стали доходить. Ситуация складывалась не то чтобы катастрофическая, но чреватая большими неприятностями.
Дело в том, что выход людей из лавы был серьезно затруднен, и, пока там шло все своим чередом, пока не случилось ЧП, шахтеры спокойно выползали на штрек. Так могло длиться сколько угодно. Но, не дай бог, случится беда и людям придется покидать свои рабочие места в аварийном порядке, когда секунда промедления может стоить жизни, в такую узкую и непомерно длинную щель бригаде трудно протиснуться — не то что за секунды, за час не управишься. Это грубое нарушение правил было обнаружено мастером ВТБ.
Дежурившего Семакова тут же предупредили. Вечером Игнатов позвонил Плотникову. Отверстие там есть, чего еще? Неужели ребят не жалко». Работают, как черти, удержу нет. Соскучились по настоящей работе». Не останавливать же этот поток из-за пустяка».
Не надо нам ссориться. Есть правила, и мы обязаны их выполнять. Речь идет о безопасности людей, работающих в лаве. Отставание штрека надо немедленно ликвидировать». Утром Игнатов спустился в шахту и нашел положение на вентиляционном штреке Первой западной лавы угрожающим. Штрек отставал от лавы более чем на десять метров, что превышало допустимые нормы.
В тесной, узкой щели свистел ветер и, насыщенный угольной пылью, как песчаный вьюн, сек лицо. Сергей Сергеевич с трудом протиснулся в щель, залез в лаву, с горькой усмешкой отметил про себя: «Плотников, с его комплекцией, пожалуй, не пролезет. Застрянет, закупорит лаву, и все останутся без воздуха. Зарапортовался, козел! Потные, черные, как черти, шахтеры с глазками коногонок на лбу, работали с каким-то лихим остервенением.
Многие были без курток, блестели голыми спинами, будто загнанные черные кони. Игнатов спешил, но залюбовался этим экстазом, на миг замер, сидя на коленях. На это наплыло другое: «А если что случится? Все могут остаться здесь…» Он громко позвал к себе бригадира. Он же вас при помощи директора в порошок сотрет! Кто посмеет включить струг, пойдет под суд! Ничего хорошего для себя Игнатов не ожидал. Это был как раз тот случай, когда ВТБ становилось костью поперек горла у руководителей добычными участками, а заодно и у руководства шахты.
Очевидно, ему уже доложили о случившемся. Работы в лаве я запретил». Я жду у себя в кабинете». Мащенко был один. Видно, решил поговорить с глазу на глаз. Игнатов вошел, молча положил на стол объяснительную, не дожидаясь приглашения, сел. Предупредить ЧП. Достаточно…» Арсентий Георгиевич не дал ему договорить. Начальник ВТБ не искал его взгляда. И так все ясно.
А то, видите ли, против своей совести пойти не могут. За уголь шею намылят мне в первую очередь, а вы со своей чистой совестью останетесь в сторонке». Сергей Сергеевич достал сигарету, чиркнул спичкой. Директор вскочил, хлопнул по столу. Чем ты думал? Тот не отвел взгляда — «каков наглец! Плотников не принимал мер». Будучи человеком порядочным, он той же меркой мерил других и полагал, что начальник участка сам поймет сложность ситуации и примет меры.
Просто должен был, обязан был по долгу службы принять их. Но кто же прибегает к столь жесткой мере но такому небольшому нарушению? Не принято так… Смешно получается. Да и сам Мащенко скажет: «Придираешься к мелочам, палки суешь…» «А потому, что ликвидировать отставание в пятьдесят сантиметров можно в считанные часы, а двенадцать метров — за сутки не управишься. Ты знал это. Знал, что участок недодает тысячи тонн угля и ударил Плотникова под дых».
Он уголь качает. Так кто тебе мешает следить за техникой безопасности? Почему вовремя не уследил?! Директор поправил пышный, седеющий чуб, тоже сел.
Ошибки надо сообща исправлять». Иди, ты мне больше не нужен». Неприязнь Мащенко к Игнатову после этого случая усилилась. Он не преследовал его по службе, но чувства свои скрывать не считал нужным. Не любил директор строптивых. Во всем хотел, а зачастую требовал беспрекословного выполнения его распоряжений. И вот новая стычка. Игнатов поерзал на стуле, опустил голову. Главный инженер и Кульков сверлили его взглядами.
Воротник у рубашки Плотникова до того взмок, что его хотелось выжать, и весь он был похож на человека, только что вынырнувшего из воды. Лицо блестело, пот каплями выступал на носу, тек по подбородку и собирался в воротнике. Дым почти закрыл люстру и валил в форточку, наружу, как из трубы. Курить таким манером было заведено самим хозяином этого кабинета.
На некурящих здесь смотрели подозрительно. Вот и Плотников, Когут живут как люди, в кино ходят, а Когут ухитряется по месяцу в шахту не опускаться. Главный что-то пронюхал, ишь, как ярится. Плотников добряк и трудяга, совесть имеет. Вон как взмок, козел».
В кабинет вошла секретарша, с независимым видом прошла к столу директора, положила перед ним какие-то бумаги и молча вышла. На дым она привыкла не обращать внимания, к тому же сама рьяно курила. Двух пачек сигарет на день не хватало.
Мащенко на минуту умолк, отложил бумаги в сторону и повторил вопрос: — Так кто проверял путевое хозяйство бремсберга? Память на лица и фамилии у него была феноменальная. Он знал на шахте почти всех шахтеров в лицо и по фамилиям, а ИТР и подавно. На трехсотом метре небольшое вздутие почвы.
Оно там с прошлого года, — Когут развел над столом руками — такая мелочь! Малахов врать не станет. Опытный мастер. Ему надоело ждать, когда до него доберутся, решил сам вступить в этот не то допрос, не то спор, не то черт его знает что. Сергей Сергеевич вытер лысину, медленно встал, отодвигая в сторону стул, в нерешительности потоптался.
Кульков вытянул нос в сторону начальника ВТБ, прищурил глаза. Плотников, наконец, достал платок и вытер лицо. Семаков пошарил пальцем в пачке от сигарет, смял ее в кулаке, положил в пепельницу и попросил курево у Плотникова.
Нам нужны факты. Объективные данные. Канат оборвался не в том месте, где были порваны несколько витков. Эти витки застряли в ролике, собрались в прорези спутанным клубом и, когда этот моток стал большим, затормозили скольжение каната, он намертво застрял и оборвался.
Несколько секунд в кабинете держалась тишина. Плотников достал платок и тщательно вытер шею. Кульков метался взглядом по лицам главного, директора, Игнатова, и по его растерянным глазам было видно, что он так и не понял, кто тут прав, кто виноват… Впрочем, разобраться в этой ситуации было трудно не только Кулькову.
Вновь вошла секретарша, на этот раз с тарелкой в руках, на которой дымился стакан кофе. И опять, с таким же независимым видом, будто в кабинете никого не было, проплыла к столу, поставила тарелку перед директором и с каменным выражением лица вышла, осторожно прикрыв дверь. Директор отставил стакан в сторону, а в тарелку высыпал содержимое переполненной пепельницы. Когут порывался что-то сказать или спросить, но только ерзал под столом ногами и не решался.
Начальнику транспорта было отчего волноваться. Маленький, полненький, он походил на колобок. Когда Саня шел мелкими быстрыми шажками, то казалось, что он не идет, а катится по чуть-чуть неровной дорожке. Шахту он не любил, боялся ее, и было непонятно, что заставило этого человека, больше предрасположенного к работе ресторанной или торговой, пойти в Горный институт.
Бегать бы ему в белом передничке, с бантиком поперек горла по хмельным залам, ан нет — Санечка поперся под землю. В шахту он опускался крайне редко. Но когда появлялся там, то катился из одной выработки в другую и шум создавал вокруг себя неимоверный. Когут, может, ты знаешь? Почему по твоим выработкам вагонетки кандибобером летят? Рельсы в бремсберге кривые, вот они и спопиндопились!
По прямым рельсам они бы скатились на плиты и уже там грохнулись бы. И… бремсберг цел был бы! На столе зазвонил телефон. Директор поднял трубку с черного аппарата, поднес к уху. По этому телефону звонили из шахты.
Мащенко что-то невнятно бормотал, потом оживился, закивал головой. Все здесь. У меня. Да, да. Сколько, говоришь? Не меньше? Вагонов много? Прикажи разгрузить. Да, да, прямо на штрек. Все до единой! От разминовки далеко? И главный механик. Это он от фитилей спрятался. Не уйдет. Нет, нет. В полной мере! Работы, говорит, более чем на двое суток. Вот так, мил-дружки.
Влипли, как кур во щи! Надо сообщать в комбинат. Такую аварию с остановкой трех лав на двое суток не утаишь. Теперь подтягивай покрепче портки и успевай встречать комиссии. Черт бы все побрал! Кто же из вас просмотрел этот паршивый ролик? Кто, ты, Игнатов? Сергей Сергеевич опустил голову: от бессонной ночи набрякли веки, табак корявой щеткой скреб горло, он чувствовал, как по лысине ползет муха, но прогнать ее то ли не хотел, то ли стеснялся.
Наверное, это было смешно, и на душе у него стало совсем скверно. Как же без него? Не будет «козла» — самим придется отдуваться перед высоким начальством. А то… вот он, виновник. Недоработал, недосмотрел… Конечно и мы, но… Накажем по всей строгости и впредь не допустим».
При резком вздутии почвы… — Ты не разводи теорий! У тебя там, на ВТБ, одни профессора собрались! Он вспылил, но вовремя почувствовал это и сдержался. Не надо грубостей. Необходимо спокойно и обстоятельно объяснить. А то, что канат в нем застрял и оборвался… это компетенция главного механика, это его хозяйство.
У него спросите. Никаких мер принимать не нужно было, потому что вздутие совсем незначительное и рельсового хозяйства никак не нарушало, — Когут говорил заискивающим голоском, и оттого слова его, еще больше чем обычно, казались гладенькими и скользко-кругленькими. Это хозяйство ОКРа [2]. Станислав Александрович вышагивал по кабинету за спинами сидящих у стола. Он был крайне раздражен. И только присутствие Мащенко, которого уважал и стеснялся, не позволяло ему сорваться на брань.
Тогда ему стало бы легче. За эти бранные выходки в присутствии рабочих, а то и женщин, его критиковали и в официальных кругах, и на собраниях ИТР, а партийный секретарь, Егор Петрович, объявил ему настоящую войну; он прислушивался, обещал прекратить, на некоторое время затихал, а потом срывался. Бремсберг прям, как стрела. Хоть и на большой скорости, но они должны были скатиться на колесах.
Почему не принял немедленных мер? Почему, я спрашиваю?! Начальник транспорта втянул голову в плечи, будто ждал удара. Он чувствовал, нужны какие-то веские доказательства, что ВШТ тут ни при чем, но от испуга в голове не было ни единого аргумента в защиту самого себя.
За окном пошел дождь. Крупные капли барабанной дробью ударили по подоконнику, извилистыми струями потекли по стеклу. Ветер шваркнул в окно горсть рыжего листопада, большой кленовый лист прилип к стеклу, забился на ветру огромной коричневой бабочкой. Через равные промежутки времени вверху и справа тяжело ухало — это скип высыпал очередную порцию угля в бункер, подняв ее на-гора.
От многотонного удара вздрагивало здание и на столе директора ознобно звенел большой граненый стакан, ударяясь о край такого же большого и тоже граненого графина. Мащенко осторожно отодвигал стакан в сторону, но того словно магнитом тянуло к графину.
Он приближался, тихо замирал и, когда снова ударял скип, радостно вздрагивал и, тонко попискивая, заводил свою стеклянную мелодию. Отодвигал стакан директор просто так, машинально, чтобы занять чем-то руки. Этот звон никогда не надоедал ему, он любил его. Более того, наверное, не мыслил ни этого кабинета, ни своей деятельности в нем без постоянного перезвона стекла о стекло.
Когда звон стихал, а это случалось не так уж часто, но случалось, в груди директора поселялась тоска, падало настроение. Значит, где-то там, под землей, случилось ЧП, оборвалась производственная цепочка, прекратился поток антрацита, скип бездействует… В такие моменты Мащенко становился хмурым и раздражительным. Первое время секретарша не могла понять причину столь быстрого и резкого изменения настроения шефа. Потом связь его поведения с работой скипового подъема была обнаружена, но пожилая женщина никак не могла понять, откуда так быстро директор узнает об остановке скипа.
Телефонных звонков из шахты будто бы не было, устных докладов тоже не поступало, а он безошибочно и почти мгновенно знал: подача угля на-гора приостановилась. Не могла она также понять, почему Мащенко постоянно требует графин с водой и граненый стакан, хотя еще не было случая, чтобы он ими воспользовался. Директор любил кофе. За окном дождь густел, вода по стеклу текла уже не извилистыми струйками, а бежала сплошной тонкой пеленой, и сквозь нее, как в тумане, поплыли голые, темные деревья, огромный рыжий террикон, от которого вместе с дымом валил густой белый пар.
Директор встал, подошел к окну. Ныло еще в войну простреленное плечо, тупой болью давило в затылок. Неужели на пенсию пора? Доктору и на глаза не попадайся, сразу уложит в постель.
Это точно. Не меньше. Горчичников сейчас на затылок и икры — сразу бы полегчало. Может, пора на «заслуженный», дорогу молодым пока не поздно уступить? Он даже не испугался, так скоро и неожиданно все случилось.
Испугался потом, когда, очнувшись, увидел рядом с собой людей в белых халатах. Глазами проводил секретаршу за дверь, стеснительно спустил брюки, сжал веки, в ожидании знакомой режущей боли от укола магнезии. И действительно, молоденькая белокурая медсестричка робким голоском посоветовала употребить грелочку, потому как укол этот плохо рассасывается и потом долго болит.
Стар стал. Нервы не те. Нагрузки теперь не по силам. Споткнусь вот так однажды и… привет. Наместник найдется. Свято место пусто не бывает. Вот хотя бы Игнатов.
Противный, как сто чертей, но хорошего главного инженера ему в подмогу и… Нет, со Станиславом не сработается. Оба как норовистые кони. Милый человек, но мягок для директорского поста, да и опыта маловато. Эк меня занесло! Так и в гроб лечь недолго.
А что я буду делать на этом самом заслуженном отдыхе? Ну, там, щуки-караси, отосплюсь, к морю съезжу, детей-внуков, проведаю…» Ни рыба, ни море не привлекали Мащенко, потому что не знал он как следует всех этих удовольствий, а в глубине души был уверен — загнется в первый же год, как останется без дела.
Затоскует и помрет. Никто не помнит, когда пришел он на шахту директором. Казалось, что так было всегда, с незапамятных времен. Когда даже и этой шахты не существовало, он уже нес свою хлопотную службу. Пожилые шахтеры, те, кто давно на пенсии, тоже пожимали плечами.
Да он всегда был. Спокон веков. Помню, сразу после войны, в гимнастерочке с орденами и медалями бегал по праздникам. Но тогда он был уже директором. Да, вовсю директорствовал. Спроси у Спиридона, он шахту эту рыл. Может, он помнит. Нет, кажется, и Мащенко рыл ее тоже». Отличался директор необыкновенной щедростью души по отношению к шахтерам и ко всему рабочему люду. Знал все их беды и заботы. И у кого сын родился встретит, пожмет руку, поздравит , и у кого сарай завалился подойдет, расспросит, видит — нужда, пообещает материалами помочь и непременно выполнит обещание , и в семье если мир и согласие нарушены зайдет, выслушает, пристыдит , а нерадивых на работе лодырей, тех, кто к горному делу относится нечестно, к такому столбу перед всем народом выставит — на всю жизнь запомнят.
Шли к нему шахтеры и с бедами, и с радостями, потому как видели в нем свою и первую, и самую последнюю инстанцию власти и справедливости. Устал сегодня Мащенко, устал. Не железный ведь. Не слушается его чудом не облезший, густой седой чуб, рассыпается по сторонам на прямой пробор, и кажется ему, что волосы налились чугунной тяжестью и давят череп. Грамотные руководители производством.
Но вот прозевал же кто-то из них этого проклятого «орла», не предотвратил большой беды. А может, не Игнатов? Может, валю на него вину, потому что лично не симпатичен? Дядина бригада работала на «Таганской-кольцевой», на глубоком заложении. Только проходческий щит установили. Как раз на нем он и постигал метростроевские азы. Затем, такое имеется в его судьбе совпадение, он вернулся сюда же, на Таганскую площадь, «работал» «Таганскую-радиальную» когда строили ЖКД — Ждановско-Краснопресненский диаметр, а как сдали «Кузнецкий мост», самую в его строительной биографии элегантную станцию, он снова здесь, на Таганке, заслуженный строитель республики, кавалер самых высших орденов, бригадир бригады проходчиков Илья Иванович Шепелев, «главный подрядчик в забое».
Так его называют в своем СМУ. Он девятнадцатого года рождения. В сентябре семьдесят девятого ему стукнуло ровно шестьдесят, возраст вполне приличный, но на пенсию он не собирается ни в коем случае. Он сдаст свою третью «Таганскую», уже видны контуры будущей станции, и перейдет на новый объект. Куда, он еще точно сказать не может. Ему не дашь шестидесяти.
Он знает, что выглядит моложе, это ему приятно, он улыбается белозубо и весело:. Машину надо смазывать, профилактику ей давать. Так и человек, земной житель. Надо быть в деле. Иначе разленишься и хватку потеряешь и выправку, кругом не то.
Он всегда в деле. У него простоев нет и быть не может, потому что время на метро дорого стоит, его надо беречь, и он это понял, если не с первого своего дня в проходчиках, то со второго.
На Таганской площади. Как раз на ней. Дядя Шепелев Федор Яковлевич был не в пример ему мужчина из себя крупный, шея, как у борца Поддубного, и кулак чугунный. Дядя в забое выглядел полковником, каска на нем сидела, как папаха, сразу видно — бригадир, и никаких сомнений в данном вопросе. Один взгляд, и все ясно. Теперь уже трудно выяснить, по какому поводу, но в один из первых своих дней, намотавшись с непривычки будь здоров как, Илья Иванович сказал в перекур с некоторым даже ухарством, присущим молодости:.
Таганские станции все глубокого заложения, и геология здесь отнюдь не подарочная. Снизу известняк, сверху карбон. И кругом вода, водичка. Сверху течет, снизу сочится и со стен стекает бодрыми ручьями. Московская минеральная. Только что не газированная. Бригада Шепелева-старшего работала на проходческом щите. Все говорили «щит, щит», а на самом деле щит этот оказался совсем даже не щитом, скорее здоровенной такой трубой, или, лучше сказать, стальным стаканом без дна.
Домкратами стакан этот отталкивался от бетонной облицовки тоннеля и вдавливался в мокрую породу. Проходчики говорили «ехал».
И еще у них были странные слова: «лоб забоя», «штольня», а доску, в которую упирался домкрат, называли почему-то «мальчиком». Работа была сложная. В воде. В поту. Случалось, проходили за смену на том щите сантиметров по двадцать.
Будто шилом ковыряли. И то спасибо. Голубой экспресс эти двадцать сантиметров за долю секунды проскакивает, пассажир моргнуть не успеет. Такая арифметика. В бригаде звали его запросто Илюшей. Фотографии тех лет сохранились, стоит взглянуть: вот он весь перед вами в кирзовых армейских сапогах, в шинельке, галифе на нем японское, трофейное, а в глазах любопытство ко всему, что есть на белом свете интересного.
Крепкий паренек, надежный. Кажется, только мигни краем глаза, он сорвется с места, чтоб помочь, чтоб рядом пойти, подсобить, выручить. Вскоре оказалось, что у него, кроме здоровой розовощекости и бодрой ясноглазости, есть цепкость в работе: бывало, шел в забой, как в атаку, вперед и никаких антимоний, вкалывал вполне трудолюбиво.
И дядя Федор Яковлевич был им доволен — приятно, что племянник артельный малый. Таких на метро любят. В бригаде, да еще в проходческой, надежность нужна во всем. Это прежде всего. Ведь что такое бригада, если посмотреть серьезно? Бригада — это коллектив, по-старинному говоря, по-крестьянски — артель, где один за всех и все за одного.
И вот завелся в бригаде лодырь, или шкурник, или нахал себе на уме, эта болезнь хуже возвратного тифа, и лечить ее надо весьма и даже очень незамедлительно.
Иначе беда. Пропустишь время — пиши пропало, развалится все. Тут глядеть и глядеть нужно в оба. Илюшу Шепелева сложности бригадирской деятельности интересовали постольку поскольку, а Илья Иванович Шепелев имеет в этом вопросе двадцатилетний опыт, он снимает каску: «Не один у меня волосик в бригадирстве поредел Тут ведь такие проблемы понаворочены — двумя словами не обойдешься.
Его весьма интересует чужой, так сказать, опыт, но и своим выстраданным, по крохам собранным, обмозгованным в каждой черточке он, пожалуйста, готов очень даже откровенно поделиться, понимая, что это важно и животрепещуще, может, вовсе не только для московского Метростроя, поскольку проходчик у нас весьма и весьма широкая специальность. А если хотите, мы все проходчики! Только так. Мы все идем к своей цели, отвоевываем нервами, головой сантиметр за сантиметром, из которых потом сложатся метры и километры, и годы уйдут, чтоб мечта пронеслась голубым поездом с хорошей скоростью, с комфортом для пассажиров прямо к цели, которая должна быть правильно намечена.
Когда он едет в метро как обычный пассажир, за покупками там для семьи, просто так ли, в гости или в кинотеатр и поезд мчит его по тоннелям, которые он сам рубил со своими ребятами, ему хочется иногда, между прочим, чтоб помедленней шел поезд. Ведь столько труда вложено! Ведь, кажется, каждый тюбинг знаком, каждый болт. Присмотрись — узнаешь в черном окне, и время назад повернется. Хорошо бы так-то, а? Но это его личное дело, а пассажиру, который рядом и торопится, знать об этом совсем даже не обязательно.
В некотором смысле Нет, пожалуй, почему ж обидно? Труд надо уважать, это аксиома такая, доказательств не требующая, но ставить другим на вид свои трудовые заслуги не стоит. Сделано — пользуйтесь, граждане. Катайтесь на здоровье туда-сюда. Это ж везде так: сначала идут проходчики, потом катят себе поезда, как будто всегда так было, и голос в динамике сверху советует: «Граждане пассажиры, уступайте места престарелым, инвалидам и пассажирам с детьми».
Компания друзей, работающих на Метрострое по тем или иным жизненным причинам? Или что другое неясное? Как сказать? Он в шахтерской робе, в «шахтерке», из кармана торчат аккуратно сложенные одна к одной брезентовые рукавички, на ногах резиновые сапоги, заляпанные рыжей таганской глиной.
Он одним из первых на Метрострое стал внедрять у себя в бригаде подрядный метод. Ему этот метод пришелся по душе, но не с этого начались его бригадирские университеты, он к подряду шел своей дорожкой и во мнении отнюдь не сразу определился, так чтоб всецело «за». Илья Иванович любит, чтоб все было капитально, а с бухты-барахты он не любит: не его метод. Здесь он тоже некоторое время присматривался, прикидывал одно к другому, какие могут быть варианты. Все началось на строительстве Замоскворецкого радиуса.
Прокладывали они тоннель под железной дорогой, точней сказать, под железнодорожными путями, было их там, дай бог памяти, тридцать три пары рельсов. Качество заранее задавалось самое высокое, с минимальными деформациями, то есть чтоб просадки на поверхности ни-ни.
Ответственность большая. Просядет полотно — крупные неприятности, не говоря об убытках. Работали в три смены, тремя бригадами. При трехсменной работе если что — виновных в браке пойди найди, следствием только, а раз так, то есть элемент безответственности и уравниловки. И вот выступил он с инициативой создать одну, единую комплексную бригаду. В этом решении надо искать начало. Их поддержали.
Руководство СМУ нашло доводы Ильи Ивановича убедительными, и три бригады — шепелевская, исаевская и Кивлеца — три хорошие бригады объединились в одну комплексную, чтоб работать сообща, как один коллектив. Как один спаянный организм. Отныне менялись законы бригадной жизни. Во-первых, теперь уже споров за каждый сантиметр у бригадиров не было, суета кончилась, самое, между прочим, отвратительное, на мелочи втрое меньше времени стали тратить, и работа пошла на поток.
Тут же и заработную плату завязали с коллективной ответственностью за общее дело. Сделал хорошо — получай больше. Ошибся, прогулял, подвел товарищей — к выплатному дню твоя вина получила наглядное денежное выражение. Воспитание рублем не единственный метод воспитания, но наглядный.
Это было началом, первым пробным шагом к порядку. Тогда, в Кожухове, Илья Иванович понял, что хорошие результаты получаются, когда в бригаде хозяйский подход к делу, когда нет ни возможностей, ни желания свалить свою работу на чужие плечи, когда ты сам хозяин, ты сам главный мастер, которому всецело доверяют и требуют от него настоящую работу, а не тяп-ляп, на живую нитку, как от какого-нибудь сезонника, на прорыв кинутого.
Между прочим, и совсем это не последний аспект: человеку надо создать на рабочем месте такие условия, чтоб он квалификацию мог показать. Чтоб он видел работу свою и гордился ею. И другие чтоб видели его работу и правильную давали оценку и уважали. Настоящий мастер любит, чтоб его похвалили.
А что? Кому от этого хуже? Это тоже такая аксиома есть. А как же иначе? Пройдут годы, прежде чем комплексная бригада заслуженного строителя Шепелева подпишет свой первый хоздоговор и возьмет подряд, но весь его опыт имел основную линию, которая логически вела к укреплению комплексности, к усилению ответственности каждого и всех и широкому пониманию бригадной задачи.
Вот оно, общее дело. Мое и наше. Он сооружал перегон «Площадь Ногина» — «Тургеневская», от «Улицы года» до «Беговой» работает его тоннель, еще раньше строил он «Спортивную», шел кессоном наверх к Ленинским горам, метромост строил, «Фрунзенскую», на Рижском радиусе трудился, но теперь с высоты прожитого кажется, что все это было началом, первой ступенькой в его бригадирском опыте.
Первой и не самой трудной. Работа проходчика, прямо-таки скажем, не диетическая. Живому человеку сподручнее на земле, а не под землей. Но уж если выбрал ты такую должность, то держи имя свое высоко. Приходили к нему в бригаду богатыри, косая сажень в плечах. Уходили, не выдерживали. Но бывало и иначе. Незаметный, тихий паренек становился проходчиком первой руки, входил в бригаду своим, родным человеком, и все это потому, что главное надо искать в том, какую ты себе даешь жизненную установку.
Какие выходные данные. Ищешь, где полегче, или идешь проходчиком, чтоб следом за тобой открывались новые пути. У Ильи Ивановича есть один любопытный пример. Старые, опытные его бригадники помнят, а молодым он все это так или иначе рассказывал. Так вот, на Замоскворецком радиусе, когда шли они на мелком заложении, трасса будущего тоннеля проходила как раз под игрушечной фабрикой. Игрушки там выпускали для детей: заек, снегурочек разных, дедов-морозов, кукол И здание фабрики было таким ненадежным, что решили все оборудование вывезти, поскольку стены могли рухнуть.
Очень уж домушка неказистый. Им так и сказали: вы, дескать, за эту фабричонку не волнуйтесь, вкалывайте, как будто ее и нет, метро много важней: люди на транспорт полдня тратят. Наземный транспорт перегружен. Но вот в один прекрасный день вырастает перед их комплексной бригадой плотный мужчина в шляпе и с рыжим портфелем, директор игрушечной фабрики. Директор не спеша начинает рассказывать, какой у них на предприятии замечательный коллектив, какие работают умельцы, большие знатоки детской души, патриоты своего дела, много лет отдавшие благородному труду, и каким успехом пользуется наша советская мягкая игрушка далеко за пределами Родины.
В Америке, например, или в Австралии, где наш дед-мороз — добрый подарок любому ребенку. И так этот директор хорошо рассказывал, и так он много сил, видно было, вкладывал в свое дело, и так хорошо в нем разбирался, что произвел на шепелевских проходчиков вполне отличное впечатление.
Ведь настоящий мастер другого мастера непременно поймет. Чем бы другой ни занимался. Тут уж не профессия роль играет, а квалификация. Нет, они специальных обязательств не брали, и жарких обсуждений, как быть, что делать, у них в бригаде не было. И в стенгазету никто из них заметки по данному поводу не писал, без этого обошлись, они просто решили вести проходку с самыми минимальными, какие возможны, деформациями, стараясь работать свои метры так, как работали на той фабрике, разместившейся в неказистом, но удобном здании, о котором так беспокоился энергичный директор.
Короче, фабрика осталась цела, а он, бригадир Шепелев, вспоминает с удовольствием и любит рассказывать, как это важно — дать ребенку хорошую игрушку. Быть хорошим родителем тоже, между прочим, большое мастерство.
А тот, кто считает, что семейные дела в бригаде бригадира не касаются, совершенно не прав. Человек хорошо трудится, когда у него прочный тыл: жена, семья, дети При прочих равных Илья Иванович всегда отдает предпочтение хорошему семьянину. И вот интересно — ни разу не ошибся! Опыт приходит не сразу. Бригадирский опыт — с годами. Бригадир — тот же капитан. Он на мостике стоит, и за ним — экипаж, бригада. Надо знать свое дело, те же тюбинги, чтоб с первого взгляда увидеть, если что не так.
